Перед тем как выбраться наверх, Миша еще раз взглянул на голову. Что пронеслось в ней перед смертью? Что он хотел крикнуть, но не успел?

До своих окопов разведчики добрались благополучно. Акопян не спал, дожидался их. Сидел в своем жарко натопленном блиндаже, курил.

— Ложись, Гаврилыч, отдыхать, — сказал он, выслушав доклад. — А ты, Миша, шагай в штаб батальона. Тебя дожидается там военврач первого ранга Ипатьев.

— Какой еще Ипатьев? — удивился Миша.

— Откуда знаю! Звонил в роту, сказал, что специально прибыл в батальон, чтобы тебя повидать.

«Что ему нужно? — досадливо подумал Миша. После сегодняшней ночи он чувствовал страшную усталость и сейчас с завистью глядел на уже расположившегося в блиндаже Гаврилыча. Знакомых у него быть не могло, а среди военврачей первого ранга тем более. — Наверняка, по папиной просьбе, — решил он. — В конце концов, после разведки я имею право отдохнуть».

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, утром сходить в батальон. Устал, спать хочу.

— Потом поспишь, Миша, — возразил Акопян, разводя руками и давая понять, что это выше его власти. — Ты ж комбата знаешь. И тэбе, и мне попадет от него.

Ярко светила луна. Черные облака низко неслись над землей, и куски темного неба между ними казались холодными и неприветливыми, как зимняя вода. Сначала неохотно побледнел горизонт, яснее пропечатались очертания деревьев, потом стали различимы силуэты замаскированных артиллерийских орудий, фигура часового у входа в блиндаж комбата.

— Приказано явиться к военврачу, — сказал Миша.

— Входи, — разрешил часовой.

Облокотившись грудью о стол, на котором в гильзе пэтээровского патрона слабо горел фитилек, спал молодой военврач. На широкой скамье, укрывшись шинелью, храпел Орловский. Возле него на полу, разметавшись во сне, отдыхали трое сержантов. Миша в нерешительности остановился, не зная как быть. Так неподвижно он простоял минут пять, уже подумывая, не стоит ли сесть на пол, прислониться к стене и подремать, когда военврач зашевелился, открыл глаза, увидел стоящего посреди блиндажа Мишу.

— Зайцев? — спросил он и, получив утвердительный ответ, встал, улыбнулся, крепко пожал Мишину руку. — Рад познакомиться. Ипатьев. Главный терапевт армии. Бывший ученик вашего отца, а теперь подчиненный. Есть хотите? — И, не дожидаясь ответа, достал из вещевого мешка банку мясных консервов, кусок сала, хлеб, флягу с водкой. — Ешьте, не стесняйтесь. Наверное, и кипяток чайнике не остыл.

Пока Миша с аппетитом ел, Ипатьев молчал, рассматривая его. Сын не был похож на отца — губастый, с мясистыми ушами. В Антона Григорьевича, пожалуй, только глаза — умные, немного грустные. Когда младший Зайцев начал прихлебывать полуостывший чай, военврач заговорил:

— Как ваши дела, Миша?

Миша пожал плечами. Даже самому себе он не смог бы ответить на этот вопрос.

— Страшно бывает?

— Наверное, бывает, — сказал Миша, помолчав. — Как и всем. Или почти как всем, — поправился он, вспомнив совершенно бесстрашных ребят из разведвзвода. — Делю судьбу своих товарищей.

Ипатьев вздохнул, пододвинул ближе гильзу с фитилем. Так ему было лучше видно лицо Миши.

— Но ведь многих ваших товарищей уже нет с вами. Их забрали в другие подразделения. А кое-кто даже убит или ранен. Верно?

— Верно, — согласился Миша, подумав, что военврач первого ранга уже осведомился о положении дел у них в роте, раз знает, что вчера случайным снарядом убило двух курсантов.

Неожиданно послышался глухой тяжелый удар. Блиндаж вздрогнул, задрожал, мгновенно заполнился серой пылью. Лежавший на скамье комбат даже не пошевелился. Ипатьев беспокойно прислушался, сказал, будто про себя:

— Утром мне обязательно нужно вернуться. — Затем заговорил по существу: — Я приехал, Миша, по просьбе вашего отца. Антон Григорьевич просил передать, что он договорился о вашем переводе в полк охраны штаба фронта. В дальнейшем он предполагает использовать вас на медицинской работе.

Военврач сделал паузу, внимательно посмотрел на Мишу. За годы войны ему вторично приходится выступать в роли посредника в такого рода щекотливых делах. Однажды он должен был уговорить семнадцатилетнюю девушку санинструктора роты, перейти на службу в эвакогоспиталь, где ее мама заведовала отделением. Сама мать никак не могла убедить дочь. Он так настойчиво тогда уговаривал девушку, что, в конце концов, она назвала его негодяем. Тогда он дал себе слово никогда больше не быть посредником в таких делах. Но вчера снова не устоял перед слезами и уговорами жены главного терапевта фронта и его учителя профессора Зайцева.

— Мне думается, Миша, вам нет смысла возвращаться в роту, — продолжал военврач. — Мы вас направим сейчас в госпиталь, а уже туда придет приказ о вашем переводе в полк охраны.

— Это что, папа придумал такую хитрость? — неожиданно спросил Зайцев-младший.

— С Антоном Григорьевичем об этом разговора не было. Вариант предложила ваша матушка Лидия Аристарховна.

— Передайте, пожалуйста, отцу и матери — пусть не хлопочут, я уже давно не маленький. И из роты не уйду. Все воюют. И я буду воевать. Как все.

Миша встал, застегнул крючок шинели, нахлобучил шапку.

— Подождите, друг мой, — мягко сказал Ипатьев. — Мне понятна ваша горячность. Но выслушайте и меня. Вас никто не собирается отправлять в тыл. В штабе фронта вы будете таким же солдатом, фронтовиком, активным участником войны. Только вся ваша семья будет вместе. Это лишь поможет вам воевать. Поверьте, если б моя жена была рядом, а не в другой армии, и я беспрерывно не думал о ней и не волновался, я воевал бы лучше, чем сейчас, а не хуже.

— Возможно, — холодно сказал Миша. — Но у меня другое мнение на этот счет.

Когда Миша шел к выходу, ему показалось, что у спящего Орловского открылся один глаз и одобрительно подмигнул ему.

Миша был доволен собой. Что ни говори, а он тоже способен на настоящий поступок. Пусть родители знают, что их сын не трус. И хорошо, что Орловский слышал его разговор с Ипатьевым. Правда, в глубине души какой-то гнусный голосок пытался шептать ему: «Может быть, ты все-таки зря отказался? Ведь в роте каждый день гибнут бойцы. В любой момент можешь погибнуть и ты». Но Миша решительно отгонял эти мысли. И, чтобы окончательно избавиться от них, замурлыкал себе под нос:

— Чего вызывали? — поинтересовался Акопян, когда Миша доложил о своем возвращении.

— По поручению отца, — односложно ответил Миша. Больше всего он хотел сейчас спать.

— Ложись, отдыхай, — предложил Акопян. — Я ухожу, а ты занимай мою лавку.

Главный терапевт фронта бригврач Зайцев появился в расположении батальона уже на следующий вечер. Двое провожатых, дождавшись темноты, провели его на позиции, которые занимала рота Акопяна. Свидание с сыном в акопяновском блиндаже затянулось надолго.

— Вспомни, папа, ты ведь сам всегда говорил: береги честь смолоду. Говорил?

— Говорил, — соглашался отец.

— А что ты сейчас предлагаешь? Удрать с передовой? Бросить товарищей, у которых нет папы бригврача, и разом потерять их уважение и свое собственное? Неужели этого ты хочешь для своего сына?

— Нет, не хочу. Но ты ведь сам только что рассказал, что от твоего отделения осталось всего четыре человека. Может случиться, что ты через несколько дней вообще останешься один.

— Может. И все равно я не вправе никуда уходить, — перебил его сын. — Немцы дошли до Сталинграда, до Волги. Неужели и сейчас нужно думать о сохранении собственной шкуры?

— Ладно, Мишель, — вздохнул Зайцев-старший.

Сын сидел перед ним, слегка склонив голову, и смотрел в пол. У него всегда была привычка, когда разговор волновал его, смотреть не на собеседника, а в пол. «Это от застенчивости», — подумал Антон Григорьевич. Он видел легкий пушок на щеках и подбородке Миши (сын недавно написал, что начал бриться), сохранившийся с детства вихор на макушке, наспех заклеенный фурункул на длинной тонкой шее, торчащие в стороны уши. Что-то в груди у него сжалось, защемило, и он несколько минут сидел молча, не в силах совладать с внезапно нахлынувшей, разлившейся по всему телу жалостью к сыну. Впоследствии, вспоминая этот разговор, он подивился, как просто смог тогда сказать: