В середине вечера к Алексею Сикорскому в изрядном подпитии пришел объясняться Пашка Щекин.

— Прости меня, Алеха, если что не так, — сказал он. — Жизнь сама расставила все по своим местам. Наверное, слышал, я женился на Зине Черняевой. — Он помолчал, протянул Алексею руку. — Расстанемся друзьями.

— Что я тебе должен простить? — спросил Алексей, продолжая сидеть, только подняв на Пашку глаза. — Что ты, забавы ради, испортил мне жизнь? Этого я тебе не прощу. И руки, извини, не подам.

— Насчет забавы — это еще как сказать. А в том, что Лина меня любила, а тебя нет — не я виноват, — хрипло проговорил Пашка. Он хотел сказать что-то еще, но, взглянув на отчужденное лицо Алексея, махнул рукой и отошел в сторону.

Алексей не знал, да и не мог знать, что вскоре после выздоровления Лины Пашка приходил к ней просить прощения. Он давно понял, что совершил непоправимую глупость, бежав из дома Якимовых. Теперь было ясно, что ничто ему не грозило, но тогда его обуял страх за свою судьбу. Кто мог знать, что Лина останется жива? Возможно, она простила бы его. А может быть, и нет. Она сама часто не знала, что сделает через час-другой. Даже если отец спрашивал ее, когда она вернется домой, Лина отвечала: «Откуда я могу знать, папа?» Но Пашке тогда не повезло. Лины дома не оказалось. Дверь открыл Геннадий.

— Катись отсюда, сержант, — зло сказал он, не пустив его даже на порог. — Иначе спущу с лестницы. В нашем доме подлецов не держат.

— Я не к тебе пришел, — попробовал спорить Пашка.

В этот момент из своей комнаты вышел Якимов-старший.

— Вы не должны бывать в нашем доме, Павел.

— Виноват, Сергей Сергеевич. Но ведь повинную голову и меч не сечет.

— Взрослый человек должен отвечать за свои поступки.

Геннадий с силой захлопнул дверь перед его носом.

Реакция отца меняла все дело. Ведь именно он играл немаловажную роль в Пашкиных планах…

Анохин ходил от курсанта к курсанту, садился рядом, говорил какие-то прощальные слова. Его слушали плохо. Выпито было немного, но все были точно пьяные. Не верилось, что это прощальный вечер, что вновь встретятся они нескоро, может быть никогда, что сразу после отпуска начнется новая жизнь.

Разошлись поздно ночью. Сначала шли по Невскому веселой гурьбой — Алексей, Миша, Васятка, Алик Грачев, Витя Затоцкий, командир отделения Бесков, Пашка Щекин.

Алексей молчал. Он смотрел на дом впереди — четырехэтажный, старый, с давно нештукатуренными стенами. Точно в таком доме они жили в Костроме. Он вспомнил просторный двор, перекликающихся из окна в окно соседок, мокрое белье на веревках, себя, зорко охраняющего его от воров, и мать, возвращающуюся из магазина в своей черной шляпе с большими полями. Теперь, после его отъезда на Дальний Восток, они с Зоей будут совсем далеко от него.

Пашка запел. Он сегодня был в ударе. Это была старая песня, столь же старая, как небо над головой, звезды и луна, простая песня про моряка, встретившего девушку, тихая и ласковая. И ребята подхватили ее. Их голоса звучали мягко, неторопливо, а когда песня кончилась, они долго шли молча и лишь громкий топот каблуков нарушал ночную тишину Невского.

Глава 6

ЧЕРЕЗ ГОД ПОСЛЕ ВЫПУСКА

Два длинных барачного типа здания военно-морского госпиталя фасадом были повернуты к морю. Во время шторма в неплотно закрытых окнах часто вылетали стекла, а глухой шум прибоя мешал спать. В годы войны транспорты, эскадренные миноносцы, лидер «Ташкент» привозили сюда раненых из осажденных Одессы и Севастополя. По ночам юркие «морские охотники» забирали на Малой Земле пострадавших и везли в прибрежные госпитали. После ночной выгрузки раненые лежали на причале, подолгу дожидаясь эвакуации. В тихую погоду с причала доносился странный звук, похожий на цокот лошадиных копыт по булыжной мостовой — это у раненых от холода стучали зубы… Когда к Кавказу приблизился сухопутный фронт, в госпиталь стало попадать много красноармейцев.

Рассчитанный на сто коек госпиталь почти всегда был переполнен. Большие, как вокзальные залы ожидания, палаты и длинные коридоры были забиты ранеными, по узкому проходу едва можно было пройти. Почти без перерыва работали операционные и перевязочные. Персонал от усталости валился с ног.

Но война окончилась, а задолго до этого далеко ушла с черноморских берегов. Раненые были выписаны. В палатах освободилась половина коек. Во всем госпитале по утренним сводкам насчитывалось едва ли сорок больных. Привыкший к напряженной работе персонал маялся от безделья, все с увлечением играли в ставшую популярной игру «пинг-понг». Сестрички бегали на пляж и там белели их халатики и висели на проволоке трусики и лифчики. Вновь назначенный ординатор-невропатолог лейтенант Зайцев получил в свое ведение небольшую палату на семь коек, где должны были лечиться неврологические больные. Ошибается тот, кто считает, что семь больных для врача это не так много. В клинике Миша часто курировал и трех-четырех больных, но у него хватало с ними забот и на день, и на вечер. Весь вопрос в том, с какими заболеваниями лежат больные. В палате Миши лежали больные пояснично-крестцовым радикулитом — все жаловались на боли в спине. Еще профессор Сэпп писал: «Если к вам приходит пациент с диагнозом «радикулит», то первым делом подумайте, что это не радикулит». В своем большинстве больные Миши были старослужащими. Они успели отслужить к лету 1941 года положенные пять лет и ждали демобилизации, но грянула война. На флоте они плавали уже десятый год. Им осточертело вставать по дудке и засыпать по дудке, надоело, прежде чем сойти на берег, просить увольнительную, сидеть за минутное опоздание на гауптвахте. «Полгода служим за компот», — ворчали они, отсчитывая дни с момента окончания войны. По сравнению с вновь прибывшими на флот восемнадцатилетними мальчишками они чувствовали себя стариками. Поэтому часто шли в санчасть, жаловались, что у них болит спина, и попадали в госпиталь.

Миша хорошо понимал их и знал, что лечить их — бесполезное дело. Лучшим лечебным средством была бы демобилизация. Ее ждали со дня на день. По утрам Миша подходил к очередной койке, спрашивал:

— Как дела, Глущенко?

— А какие могут быть дела, товарищ доктор, когда демобилизации нету?

— Спина болит?

— Спина, как узнает про демобилизацию, сразу пройдет.

И весь разговор.

Мише было скучно. Это были не те больные, над которыми следовало ломать голову, рыться в книгах в поисках диагноза. Его голова, привыкшая к постоянной работе, бездействовала, шарики, как любил говорить Анохин, остановились и замерли, Миша с трудом высиживал положенные часы, брал полотенце и шел на пляж.

Кончался октябрь. Уже было прохладно. По утрам земля была потной, обнажились березы, часто моросил дождь. Но Миша все равно лез в воду, потом докрасна растирался, набрасывал на плечи китель и долго сидел на большом плоском камне, глядя вдаль.

Тося была далеко. Последнее письмо от нее пришло опять с Дальнего Востока. Она писала, что ждет приказа о расформировании их поезда и демобилизации, что ей надоело ее купе и вся долгая жизнь на колесах, что, наверное, поэтому она снова стала себя неважно чувствовать. Письмо, как обычно, было коротким, в нем явственно ощущалась грусть.

В тот же день он написал ей: «В детстве мне очень нравилась книга Арсеньева «Дерсу Узала». А ведь я никогда не видел настоящей тайги, голубых сопок Сихотэ-Алиня, серой ленты Уссури. Наверное, это чертовски интересно. После Нового года мне полагается отпуск».