На этот раз, учтя горький опыт прошлого, имущества взяли с собой в эвакуацию немного. Каждый курсант был снабжен сшитым из наволочки большим вещевым мешком. Там было сложено обмундирование, два комплекта постельного белья, личные вещи, скудный сухой паек на три дня (немного сухарей и банка консервов). Поверх всего следовало уложить одеяло и шестнадцать килограммов книг.

Капитан Анохин предупредил:

— Кто книги не доставит — других для занятий не получит. Кроме того, он будет строго наказан, вплоть до отчисления из Академии.

Только сейчас курсанты почувствовали, сколь объемны и тяжелы их учебники. Руководства Заварнова, Воробьева, Быкова, Тонкова весили столько, словно состояли из свинцовых пластин. Поэт курса Семен Ботвинник ненадолго разрядил настроение такими строчками:

Но это было лишь поэтическое преувеличение. В минуты упаковки учебников по адресу их почтенных авторов было высказано немало проклятий.

На рассвете двадцать восьмого ноября с вещевыми мешками за спинами, отчего курсанты сделались похожими на горбатых быков зебу, обе роты под командованием капитана Анохина вышли из Академии и, миновав Пять углов и Невский, пошли пешком на Финляндский вокзал.

От недавнего великолепия города, так поражавшего всех, кто приезжал в Ленинград, сейчас не осталось и следа. Многие улицы были перегорожены баррикадами, стояли рогатки из колючей проволоки, железобетонные надолбы. На перекрестках были построены доты. Окна первых этажей заложены мешками с песком. Молчаливые люди вели навстречу по мостовой огромные, похожие на гигантских бегемотов аэростаты воздушного заграждения. Репродукторы громко повторяли: «Тук, тук, тук», — будто стучало огромное сердце. Улицы были пустынны. Только у булочных темнели длинные очереди.

На станцию Ваганово, что километрах в сорока от Ленинграда, приехали около четырех часов. Стояли мглистые предвечерние сумерки. На небе нечетко обозначился серп луны. Здесь, за городом, уже лежал глубокий снег. Шли по проселку, колонной по четыре. Миновали редкий березнячок, ольховый кустарник, потом вошли в деревню. Большинство изб было сожжено, нигде ни души. Только грязная бездомная собака, бежавшая следом, то злобно лаяла, то умолкала и начинала выть. За деревней стоял звукоулавливатель. Его четыре уха были обращены в разные стороны. Несколько бойцов засыпали воронки на дороге мерзлой землей.

Примерно через час слева стал заметен при свете луны силуэт Осиновецкого маяка. Отсюда до озера уже было недалеко. Спускавшаяся на лед дорога разбегалась в разные стороны. Слева, натужно тарахтя моторами, взбирались на берег два тяжело груженых ЗИСа, кузова их были загружены мешками с мукой.

— Если монастырь в Старой Ладоге — там, то и нам сюда, — высказал предположение Миша Зайцев, указывая рукой в сторону убегавшей в темноту полосы дороги. — Всего предстоит отмахать километров тридцать. Я прикидывал по карте.

— Ну и гад же ты, Мишка, — восхищенно произнес Пашка. — Все ты знаешь, все посмотришь заранее.

Минут через сорок длинная колонна растянулась, разбилась на отдельные группы. Старший лейтенант Акопян ушел вперед. До деревни Кобона, на другой стороне озера, предстояло добираться самостоятельно. Дорогу указывали провалившиеся и вмерзшие в лед машины, редкие блуждающие огоньки фар встречных грузовиков. Позади осталась батарея ложных орудий. С трудом верилось, что эту грубо сколоченную из бревен имитацию противник может принять за настоящую батарею. Но следы недавно затянутых тонким льдом пробоин от авиабомб свидетельствовали, что немцы часто бомбят ее.

Около провалившихся в воду машин толпились люди. К одной из них устремились Степан Ковтун, Васятка Петров, Пашка Щекин и Юрка Гурович. Они увидели, как шедшие впереди курсанты вспороли ножом мешок с мукой, которую не успели снять, и запихивали ее в рот пригоршнями. Лица их были белы, только темнели горящие голодным блеском глаза.

— Назад! — закричал Алексей. — Сдохнете, идиоты! Потерпите немного. В Кобоне нас накормят.

Но его никто не слушал. Давясь и задыхаясь, курсанты глотали сухую, прилипающую к небу и горлу муку. Алексей стал расталкивать ребят в стороны. Они скользили по льду, падали, становились на четвереньки и снова устремлялись к заветному мешку.

— Не мешай, Леха, — угрожающе сказал Пашка. — Отойди, пока цел.

В небе, почти над самой головой, вспыхнула немецкая ракета. И сразу же начала обстрел вражеская батарея. Снаряд разорвал лед и на него хлынула темная вода.

— Совсем озверели, дурни, — в отчаянии чертыхнулся Алексей и снова крикнул, все еще надеясь, что ребята послушают его и отойдут от мешка. — Пожалеете потом! Мы пошли вперед. Ждать никого не будем!

Только после этих слов ребята постепенно стали приходить в себя. Вытирая тыльной стороной ладони белый слипшийся рот, Юрка Гурович сказал:

— Действительно, вроде голодных зверей стали. Пошли догонять командира, хлопцы.

Идти становилось все труднее. Северный ветер нагнал из трещин на поверхность льда много воды. Она смерзалась на подошвах. Лед стал словно зеркало. Ноги скользили по нему, не находя точки опоры, разъезжались в стороны. Тяжелые вещевые мешки, неуклюжие маскхалаты еще больше затрудняли движение. То и дело кого-нибудь из ослабевших от голода курсантов, подгоняемых ветром, сносило к немецким позициям, и тогда тишину прорезал отчаянный, леденящий кровь крик:

— Братцы! Помогите!

Дважды несло в сторону и Алексея, но его выручила случайно оказавшаяся в кармане шинели вилка. Отталкиваясь ею от блестящей поверхности льда, он местами ползком, местами на четвереньках выбирался обратно к дороге.

Так среди ледяного безмолвия, нарушаемого лишь свистом ветра да хлопками редких ракет в небе, прошло два часа. Незаметно скрылись шедшие впереди группы курсантов, перестали попадаться встречные грузовики. Шли молча, низко опустив головы от ветра, думая об одном: лишь бы не упасть, не отстать от товарищей.

— А верно ли мы идем? — первым остановился и крикнул шедшим вслед ребятам Алексей. — Не к немцам ли?

Действительно, разрывы ракет как бы сместились в сторону, а робкие, как огонек свечи, фары машин вспыхивали то далеко справа, то слева. «Все, — подумал Миша, — конец. Идем прямо к немецкому берегу». Первым желанием было сбросить вещевой мешок и кинуться обратно в спасительную темноту, откуда только что пришли. Внезапно из мглы вынырнула сначала лошадиная морда, потом подвода, груженая мешками. Не сговариваясь, все бросились к ней. Усатый ездовой в полушубке сказал:

— Верно идете, сынки.

Васятке показалось, что он видит впереди несколько нерастаявших холмиков снега. Если наступать на них, то идти немного легче — не так скользко, можно маленько передохнуть, подождать товарищей, не боясь, что ветер отнесет тебя в сторону. Поэтому он свернул чуть вправо, но успел сделать лишь несколько десятков шагов и внезапно с головой провалился в воду. Видимо, полынья образовалась совсем недавно после подвижки льда. Двухпудовый мешок, разом отяжелевшая шинель, длинный неуклюжий маскхалат тянули ко дну. Отталкиваясь от воды руками и ногами, чувствуя, что вот-вот кончится запас воздуха, Вася сумел вынырнуть на поверхность и несколько секунд глубоко и тяжело дышал, приходя в себя. Подумал: неужели он, сибиряк, чалдон, столько сделавший за этот трудный год, сейчас утонет? Обидно. Вещевой мешок давил на плечи, лямки сжимали грудь, и Васятка решил сбросить мешок в воду. Он уже успел освободить одну лямку, но тотчас же спохватился. Как он сможет заниматься без учебников? В мешке обмундирование, постель. Нет, мешок надо сохранить во что бы то ни стало. Так с мешком за спиной он и поплыл. Несколько гребков — и он у тускло белеющего края полыньи. Васятка попытался выбраться на лед — слегка выпрыгнул из воды, отжался на руках и навалился грудью, но уцепиться руками было не за что. Дувший в лицо и грудь ветер легко столкнул его обратно в черную воду. Тогда он закричал, что было сил: